Быков радостно засмеялся, ощущая, как тает, сваливается с души тяжелый ком непонятных чувств. Все очень просто, он действительно на пороге – одна нога еще здесь, а другая уже «там»…

– Ну, а что делает наш командир? – спросил он.

Дауге подобрался.

– Не знаю. Просто не могу себе представить… Не знаю.

– Тоже, наверное, спит, как и Богдан-небожитель…

Дауге покачал головой:

– Не думаю… Небо сейчас ясное?

– Нет, заволокло тучами…

– В таком случае – совсем не знаю. – Дауге покачал головой. – Я мог бы себе представить, что Анатолий Ермаков сейчас стоит и глядит на яркую звезду над горизонтом. На Венеру. И руки у него… – Дауге помолчал. – Руки у него стиснуты в кулаки, и пальцы белые…

– Ну и фантазия у тебя, Иоганыч!..

– Нет, Алексей, это не фантазия. Для нас Венера – это, в конечном счете, эпизод. Побывали на Луне, побывали на Марсе, теперь летим осваивать новую планету. Мы все делаем свое дело. А Ермаков… У Ермакова – счеты, старые свирепые счеты. Я тебе скажу, зачем он летит: он летит мстить и покорять – беспощадно и навсегда. Так я себе это представляю… Он и жизнь, и смерть посвятил Венере.

– Ты хорошо его знаешь?

Дауге пожал плечами:

– Не в этом дело. Я чувствую. И потом, – он принялся загибать пальцы, – Нисидзима, японец, – его друг, Соколовский – его ближайший друг, Ши Фэнь-ю – его учитель, Екатерина Романовна – его жена… И всех их сожрала Венера. Краюхин – его второй отец. Последний свой рейс Краюхин совершил на Венеру. После этого рейса врачи навсегда запретили ему летать…

Дауге вскочил и прошелся по комнате.

– Укрощать и покорять, – повторил он, – беспощадно и навсегда! Для Ермакова Венера – это упрямое, злое олицетворение всех враждебных человеку сил стихии. Я не уверен, что нам всем дано будет когда-нибудь понять такое чувство. И, может быть, это даже к лучшему. Чтобы это понять, надо бороться, как боролся Ермаков, и страдать, как страдал он… Покорить навсегда… – повторил Дауге задумчиво.

Алексей Петрович передернул плечами, словно от озноба.

– Вот почему я сказал про сжатые кулаки, – закончил Дауге, пристально глядя на него. – Но, поскольку сейчас пасмурно, я просто не могу представить, что он может делать. Вероятнее всего, действительно, просто спит.

Помолчали. Быков подумал, что с таким начальником ему служить еще, пожалуй, не приходилось.

– А как твои дела? – неожиданно спросил Дауге.

– Какие дела?

– С твоей ашхабадской учительницей.

Быков сразу насупился и поскучнел.

– Так себе, – грустно сказал он. – Встречаемся…

– Ах вот что! Встречаетесь. Ну, и?..

– Ничего.

– Предложение делал?

– Делал.

– Отказала?

– Нет. Сказала, что подумает.

– Как давно это было?

– Полгода назад.

– И?

– Что – «и»? Ничего больше не было.

– То есть ты положительный дурак, Алексей, извини, ради бога.

Быков вздохнул. Дауге глядел на него с откровенной насмешкой.

– Поразительно! – сказал он. – Человеку тридцать с лишним лет. Любит красивую женщину и встречается с нею вот уже семь лет…

– Пять.

– Хорошо, пусть будет пять. На пятый год объясняется с ней. Заметьте, она терпеливо ждала пять лет, эта несчастная женщина…

– Не надо, Григорий, – морщась, сказал Быков.

– Минутку! После того, как она из скромности или из маленькой мести сказала, что подумает…

– Довольно!

Дауге вздохнул и развел руками.

– Ты же сам виноват, Алексей! Твой способ ухаживания похож на издевательство. Что она о тебе подумает? Тюфяк!

Быков уныло молчал. Потом сказал с надеждой:

– Когда вернемся…

Дауге хихикнул:

– Эх ты, покоритель… виноват, специалист по пустыням! «Когда вернемся»!.. Иди спать, видеть тебя не могу!

Быков встал и взял со столика книжку. «La description planе tographique du Phobos». Paul Dangе e [1] ,– прочитал он. На титульном листе стояла жирная, красным карандашом надпись по-русски: «Дорогому Дауге от верного и благодарного Поля Данже».

На рассвете Быков проснулся. Дверь в спальню была полуоткрыта. Дауге в одних трусах, черный и взъерошенный, стоял у письменного стола и смотрел на портрет молодой грустной женщины – Маши Юрковской. Затем он снял портрет со стены и сунул его в рюкзак.

Быков осторожно перевернулся на другой бок и заснул снова.

Город был невелик: несколько сотен новеньких коттеджей, вытянутых в четыре ровные параллельные улицы вдоль лощины между двумя грядами плоских голых холмов. Красное утреннее солнце неярко озаряло мокрый асфальт, пологие крыши, веселые деревца в палисадниках. За холмами в розоватой дымке виднелись огромные легкие сооружения, знакомые по кино и фотографиям, – стартовые установки для межпланетных кораблей.

Алексей Быков, запахнувшись в белый халат, стоял у огромного, в полстены, окна, ждал, когда его вызовут к врачу, и глядел на улицу. Экипаж «Хиуса» прибыл в этот городок вчера вечером. В самолете Быков спал, но, вероятно, не отоспался и потому дремал и в машине по дороге с аэродрома. От вчерашних впечатлений о городе в памяти сохранились только залитая розовым вечерним солнцем улица, светлое многоэтажное здание гостиницы и слова дежурной по этажу: «Вот ваша комната, товарищ, устраивайтесь…» В семь часов его разбудил Дауге и сообщил, что всем приказано явиться на медосмотр и что от долгого сна бывают пролежни.

Медицинский корпус примыкал к зданию гостиницы. Здесь межпланетникам велели снять всю одежду, накинуть халаты и ждать.

За окном, на улице, было пустовато. Возле дома напротив застыл стремительный низкий автомобиль с серебряным оленем на радиаторе. Прошли двое в легких комбинезонах, с огромными чертежными папками в руках. Тяжело прополз мощный полугусеничный электрокар с фургоном. В палисадник вышел парнишка лет двенадцати, посмотрел на небо, свистнул в три пальца и, перескочив через ограду, побежал по улице, явно копируя стиль бега знаменитых чемпионов.

Быков отошел от окна. Ермакова и Юрковского в комнате уже не было, их вызвали в кабинет врача. Остальные неторопливо раздевались, вешая одежду в изящные шкафчики с полупрозрачными створками. Алексей Петрович залюбовался Спицыным. У пилота было могучее поджарое тело гимнаста-профессионала. На широченных плечах, под тонкой золотистой кожей, перекатывались желваки мускулов. Дауге уже накинул халат и, ехидно улыбаясь, завязывал узлом рукава шелковой сорочки Юрковского, приговаривая: «Т-так, а теперь вот так…» Покончив с этим полезным занятием, он весело хихикнул и подошел к Быкову: